На этот раз труппа привезла в Киев балет «Онегин», завершающий трилогию балетных постановок Бориса Эйфмана по произведениям русской классической литературы, куда, кроме инсценировки романа в стихах Александра Пушкина, входят «Чайка» по пьесе Антона Чехова и «Анна Каренина» по роману Льва Толстого.

Даже для тех киевлян, кто видел в прошлом году «Анну Каренину» (см. «Семь фишек Бориса Эйфмана») и уже знаком с необычной творческой манерой питерского мастера, «Онегин» во многом оказался неожиданным. Начнем с того, что Эйфман перенес действие произведения Пушкина в Москву времен августовского путча 1991 года и разбавил классическую музыку Петра Чайковского рок-музыкой Александра Ситковецкого. Соответственно, Татьяна Ларина выходит замуж не за генерала, как у Пушкина, а за олигарха, а Онегин убивает Ленского не из дуэльного пистолета, а ножом в групповой драке. В конце спектакля точно так же зарежет Онегина муж Татьяны, что выглядит вполне логично — ведь по логике балета Эйфмана, Евгению, потерявшему всё, просто не для чего жить. «Всё» в эйфмановской версии — это не только любовь Татьяны, но и дружба Ленского, дуэты которого с Онегиным поставлены чрезвычайно выразительно, как сцены раскаяния за убийство друга, которым мучается герой Эйфмана. В отличие от пушкинского, кстати.

В «Онегине» проявились все главные черты «балета по Эйфману». Прежде всего это безотказно действующее на зрителя усиление драматической составляющей спектакля. Балетные постановки санкт-петербургского мастера — это не просто набор прыжков, поддержек и балетных поз, слабо связанных друг с другом условным сюжетом. Его хореография передает внутреннее состояние героев, а поскольку оно в эйфмановских спектаклях обычно близко к экстремальному, то и его сценический язык представляет собой органичное соединение классического и современного танца. (Кстати, современный танец в «Онегине» исполняет, срывая аплодисменты зрителей, кордебалет, который у Эйфмана является самостоятельной творческой единицей с эффектными самодостаточными номерами.)

Благодаря богатейшему психологическому наполнению действия, происходящего на сцене, — именно поэтому Эйфман обратился к русской классике, — в нём нет обычных для балетных постановок «швов», и зритель, даже если он всего лишь эстет-балетоман, из обычного созерцателя прекрасного превращается во взволнованного свидетеля-соучастника представления.